«Рыбный рай»: два берега одного полуострова

В середине ХІХ века наш край стал своеобразным местом «краеведческого паломничества» для отечественных любителей истории и древностей. Значительный интерес вызывало запорожское казачество, а также особенности заселения земель Северного Причерноморья и Таврии.

Весною 1859 года, вскоре по окончании Крымской войны, по Днепру и его низовьям путешествовал известный писатель и этнограф Александр Степанович Афанасьев-Чужбинский. Результатом этого путешествия, стало составление путевых заметок и очерков под общим названием  «Поездка по Низовьям Днепра (в 1858–1860 гг.)», изданных в Санкт-Петербурге в 1863 году.

Среди интереснейшего описания жизни и быта населения Херсонской губернии, в состав которой входила тогда значительная часть нынешней Николаевской области, народных обычаев, курьезных случаев и описания населенных пунктов, в книге А.С. Афанасьева-Чужбинского присутствуют повествования об особенностях рыбного промысла и ловли. Мы не будем останавливаться на жизни рыбаков обоих берегов низовий Днепра (хотя ее описание достойно всяческого внимания), а попытаемся воссоздать профессиональный уклад населения Кинбурнской косы, для которого и поныне рыбалка остается одним из основных средств к существованию.

Повествуя об особенностях рыбацкой жизни населения побережья Днепровско-Бугского лимана, Александр Степанович берет за основу описание с. Рыбальчьего и заведенных в нем традиций. И хотя этот населенный пункт не входит в состав Николаевской области (село расположено на территории Голопристанского района Херсонской области), думается, что в остальных поселениях на побережье лимана уклад жизни был такой же.

Так вот, с. Рыбальчье на момент посещения его Афанасьевым-Чужбинским, по его же словам, принадлежало барону Штиглицу, хотя не указывает какому именно из представителей этой известной фамилии. В описываемое время путешествия известен член Коммерческого совета Министерства финансов, действительный статский советник Александр Людвигович фон Штиглиц – банкир царствующего дома, промышленник, меценат, любитель и знаток искусств и строитель первых железных дорог в империи. При его участии во время Крымской войны 1853-1856 гг. Россией были получены значительные внешние займы.

Известен и другой представитель фамилии Штиглиц - Николай Борисович – родственник предыдущего, тайный советник и посол в Италии. Именно за него была выдана замуж одна из дочерей прославленного адмирала А.С. Грейга – Юлия, родившаяся в Николаеве в 1829 году. Адмирал Грейг и Н.Б. Штиглиц соседствовали домами по Английской набережной в Санкт-Петербурге. Стоит отметить, что жизнь Юлии Штиглиц оборвалась внезапно и трагически: на балу во время танца партнер не удержал эту хрупкую женщину, и она упала, сломав позвоночник. Вскоре Ю.А. Штиглиц умерла и была похоронена в семейном склепе Грейгов. Прожила она всего тридцать шесть лет…

Как бы то ни было, но А.С. Афанасьев-Чужбинский описывает хозяина деревни как гуманного управителя, который всеми силами старается обеспечить жителям своего имения процветание и благосостояние: «…нигде крестьяне не живут, в таком довольстве, и нигде нет более гуманного управления, как в деревнях барона… в самых отдалённых его имениях, как, например, в Рыбальчей, лежащей Бог знает где, вы увидите и чистые опрятные избы, обстановленные необходимыми достройками, и стога хлеба, и отсутствие лохмотьев в одежде крестьян, и, наконец, самая наружность последних не носит на себе отпечатка той робкой боязливости, которая заметна у крестьян других владений при встречи с приезжим».

Население Рыбальчей составляли украинцы - смесь из всех екатеринославских, херсонских и таврических имений барона Штиглица. До описываемых событий деревня представляла собой своеобразное место ссылки, куда переселялись крестьяне, по приговору главной конторы барона, за разные проступки.

Кстати, Рыбальчье хранило и старое название – Вяземка – по фамилии своего прежнего владельца генерал-прокурора Сената А.А. Вяземского (1727-1793 гг.).

Но вернемся к особенностям рыбацкой жизни побережья лимана. В середине ХІХ века в данной местности осуществлялось самое крупное рыболовство на юге Украины. Барону Штиглицу принадлежало много плавней, почти все гирла и значительная часть лимана. Некоторые территории отдавались на откуп (в аренду) промышленникам из числа наиболее предприимчивых крестьян. Наилучшим для ловли временем года считалась… зима, которой, как и льда на лимане, ожидали все.

Зимой ставилось до 30 неводов, хозяева которых брали себе место на откуп, но экономия барона имела и собственные невода, при которых артель рыбаков работала с половины улова (50% платы за улов в то время считалось довольно обычной стоимостью). В своей работе забродчики были довольно усердны, поскольку знали правило: «чем обильнее улов, тем значительнее их вознаграждение». При удачном лове они зарабатывали много денег, но при неудачном – «…это жалкие люди, ибо по большей части всё это пришельцы из Малороссии, которым надо отсылать или подати, или оброк. Впрочем, между забродчиками есть и такие, которые не заботятся ни о том, ни о другом, а стараются только не попадаться на глаза становому приставу, что для них, впрочем, очень удобно». Не следует забывать, что на дворе стоял 1859 год и до отмены крепостного права Александром ІІ оставалось еще около полутора лет.

А.С. Афанасьев-Чужбинский в своих записках очень подробно и тщательно описывает устройство неводов. В то время они имели, в основном, не более 400 саженей (около 850 м.). Ставился невод при помощи дубов (деревянных лодок), а на берег его тянули вручную, заходя в лиман, от 12 до 16 забродчиков.

«Устройство обыкновенное, т. е. куль, к которому приделаны большие сети крылья. Вся верхняя верёвка сети снабжена деревянными поплавками (галаган), чтобы не тонул невод, Тянут его рыбаки за оба крыла канатами (кодола) и тянут довольно долго, потому что забрасывают далеко в лиман. У каждого забродчика особенного устройства пояс – ляма: за спиной гладко выстроганный брусок в роде обруча, к обоим концам которого спереди привязаны верёвочки, сходящиеся вместе и оканчивающиеся ремнём с деревянным шариком (чумбурка). Подойдя к неводу, рыбак обвивает чумбурку за канат и тащит его при помощи снаряда, обхватывающего спину, но отступая назад. Когда все забродчики потянут канат, тогда последний отцепляет чумбурку и идет к берегу снова сделаться первым, и таким образом очередуются, пока не вытащат невода. Перед выходом куля крылья придавливаются грузилами – деревянным орудием странной формы (Ф), что не дозволяет рыбе уходить под нижним канатом».

Несмотря на такой примитивный и тяжелый способ вылова, рыбаками иногда добывалось огромное количество рыбы.

«Тянут невод ещё и не на берег, а на два дубка, которые ставят на якорь не в далеком друг от друга расстоянии. Такой невод тащат бараном (воротом), укреплённым на берегу, и здесь весь улов заключается уже в кули». Зимою невода опускались в проруби, из которых одна, куда бросают невод, называется запустная, а другая, откуда вытаскивают, здойма (от укр. «здіймати»).

Видовой состав представителей рыбного класса, которые добывались в Днепровско-Бугском лимане по состоянию на середину ХІХ века, может только порадовать современных любителей «покушать рыбки». Среди них белуга, чечуга (стерлядь), пестрюга (севрюга), осётр, сом, белизна, чернуха, густря (род белого леща), тораль, чехонь, сула (судак), синец, окунь, карп, лящ, подлящ, камбала, баламут (сельдь), ерш, бычок. Первые четыре вида объединялись под общим названием «красной рыбы». При этом Афанасьев-Чужбинский отмечает, что своей апатичностью и глупостью выделяется стерлядь: «…некоторые из них лежат на самых галаганах и не стараются уйти, когда ещё представляется возможность; не редко видите вы стерлядей, которые, уткнув свои длинные острые носы в сеть с наружной стороны, спокойно следуют к берегу за движением невода и вытаскиваются на сушу. Между тем другие рыбы мечутся, как угорелые, и выпрыгивают даже тогда, когда, казалось бы, и выпрыгнуть трудно».

В записках А.С. Афанасьева-Чужбинского особое внимание уделяется рыбной торговле, которая производилась прямо на месте вылова. Естественно, что эта торговля была оптовой – рыбу скупали промышленники для дальнейшей перепродажи в Николаеве, Херсоне и, особенно, Одессе, «буквально поглощающей все съестные припасы». За выловом в наши края спекуляторы (шепотинники) приезжали даже из далекой Волынской губернии.

Главным временем года для торговли считалась зима. Торг происходил прямо на льду, по которому из Николаева, Херсона, Станислава и Очакова приезжали промышленники. Весь берег до половины лимана заставлялся санями, лошадьми, волами и над ним поднимался гвалт голосов. Покупка рыбы представляла собой своеобразную лотерею. Не всякий из шепотинников приезжал, собственно, за рыбой. Не у каждого имелись и деньги для покупки. У некоторых, кроме одной заветной монеты (серебряного карбованца), необходимой для участия в лотерее, в карманах не было ничего.

Ни один хозяин невода в розницу рыбу не продавал, а ожидал большого скопления покупателей, ни один из которых не имел права купить рыбы без метания жребия. такое метание и представляло собой лотерею. Естественно, что частенько между ними случались ссоры и драки.

Иногда перекупщиков-шепотинников собиралось до сотни, но только у двадцати или тридцати из них имелась в наличии необходимая для покупки сумма. Тем не менее, в лотерее принимали участие все без исключения. На каждой монете имелся свой «хозяйский» знак, по которому можно было узнать ее владельца: надкус, дырка, нарезка и т.д. Все монеты клались в шапку, которую один из избранных встряхивал, тщательно перемешивая их.

«Монеты вынимаются по оче­реди, и улов достается последнему. Первые вынутые рубли 10, 20, 30, смотря по числу участвующих, выбрасываются вон и называются нет. Это все равно, что пустые номера, и владельцы таких монет почесывают только голову. Потом на первые 10 следует премия по 50 коп., на вторые по рублю, на остальные пять по два рубля, а самая послед­няя монета получает право на покупку рыбы. Цена саням известна, и счастливец сперва должен удовлетворить конкурентов и тогда уже покупать рыбу. Если жребий вы­нется бедняку гуляку, тотчас же кто-нибудь покупает у него право за условленную цену». Такой порядок вещей позволял не имеющим ни копейки получить довольно неплохой заработок.

Следует отметить, что торговля «красной» рыбой, учитывая ее цену, проходила по отдельным правилам.

Афанасьев-Чужбинский предоставляет нашему вниманию и некоторые цены, по которым продавалась рыба, отмечая при этом, что они значительно выросли за последние 10 лет. Так, например, если ранее пуд (16 кг.) судака продавался по 20 копеек, то на момент посещения краеведом Кинбурнской косы за тот же пуд брали не менее 2 рублей. Осетровые продавались относительно недорого, однако до продажи в городах их цена «взлетала» вверх на значительную сумму. Причиной тому была та же лотерея. 

«Положим, в Херсон привез рыбу промышленник, который заплатил за неё 100 руб. Не забудьте, что у него было 80 конкурентов. Половина из них вынули пустые билеты. Первые десять получили премии по 50 коп. = 5 р., вторые по рублю = 10 р., третьи по 2 = 20 р., четвертые пять по 2,5 = 12,5 р., остальные четыре по 3 = 12 р. Промышленник, кроме платы за рыбу, раздаёт ещё почти 60% премии; спрашивается, может ли он отдать товар менее как за 250 р. Если же торговки возьмут не менее 50%, то рыба обойдется почти вчетверо дороже, чем приобретена от забродчиков».

Описывая «рыбные» порядки, Александр Степанович упоминает и о браконьерских способах ловли. На отмелях лимана, в частности, ставились коты (заколы) из тростника, которые по убеждению многих стали причиной уменьшения рыбных запасов (попал бы он в наше время…).

Кроме этого рыбаками, в основном для ловли осетровых («красной» рыбы) использовались крючья. Для этого выбирались не очень глубокие места, по которым не плавают суда и где, по замечаниям рыбаков, собираются большие массы рыбы. 

Выбрав место, рыбаки размещают на столбах тридцать или сорок длинных веревок,  параллельно одна другой, на расстоянии около 50 см, снабженных поплавками. На каждую из этих веревок цепляются перпендикулярно до самого дна бечевки, на которых остриями вниз расположены тоже на вёревочках крючья, длинной 6-7 см. Они двигаются при самом легком колебании. Достаточно осетру или стерляди прикоснуться к одному крючку - происходит сотрясение бечевки, и несколько крючьев готовы вонзиться в тело при малейшем движении. При этом следует учитывать, что осетровые практически не покрыты чешуей, которая могла бы их защитить от крючьев. Разумеется, рыба, почуяв легкий укол или зуд, кидается в сторону, а остальные крючья впиваются в ее тело. Чем сильнее бьется жертва, тем больше впивается в нее крючьев. Маленькая рыба бесстрастно гуляет себе по таким роковым аллеям, и редко попадается в ловушку.

«Видел я однажды случай, казавшийся мне редким, но, по уверению рыбаков, часто повторяющийся и доказывающий только, что рыба вообще глу­повата. Сидя тёплым днём в лодочке, с сигарой, над большим пространством, уставленным крючьями, наблюдал я однажды сцены из подводной жизни. Я держался ближе к краю, чтобы удобнее было видеть входы и выходы. Все по большей части вплывали малые неделимые, которым крючья не так опасны; прошмыгнуло несколько остроносых стерлядей и севрюг, но вообще, было мало движения, словно рыбы занимались где-нибудь важным делом. Вдруг лодочник толкнул меня и указал на воду. Я, как говори­лось в старину, весь превратился в зрение. По одной из дорожек, не более как за сажень от выхода, осторожно, тихо пробирался осетр пуда в три и, словно опытный путешественник, едва шевелил перьями.

Точь-в-точь, будто он держал пари, что проплывет невредимо.

– «Мабуть, ледащо бував у бувальцях» (вероятно, него­дяй бывал в переделе), шепнул мой товарищ.

К выходу осетр еще убавил ходу, еле-еле подаваясь вперед, и как он был большой, то, может быть, на дюйм или на два проходил от стенок, увешанных крючьями. Вот осторожно высунул он голову в свободное простран­ство и тем же медленным ходом продолжал шествие до половины туловища. Я уже был готов поздравить его с благополучным окончанием пути... но глупое животное, обрадовавшись преждевременно миновавшей опасности, дало два, три удара хвостом, в который и впилось несколько крючьев. Несколько секунд он бился и качал снаряды, но сильная боль заставила его утомиться, и осетр, до поло­вины свободный, увяз только оконечностью в предательских крючьях».

Крючья, несмотря на законодательный запрет (в силу того, что рыба, срываясь иногда с крючьев, уходит раненая и погибает без пользы), забрасывались иногда в числе нескольких тысяч. Обязанности своеобразного «рыбинспектора» выполняли становые приставы, которые в силу боязни воды, значительного расстояния от управ и отсутствия помощников не особо усердствовали, зачастую закрывая глаза на нарушения закона.

Не так либерально были настроены владельцы неводов, обязанные их содержать в исправности и, к тому же, платить половину улова артели рыбаков. Тем не менее, «красная» рыба, которая в основном и ловилась крючьями, значительно поднимала благосостояние использующих их в качестве орудий лова.

Рыболовство на лимане было достаточно неразвитым. В то же время рыбаки жили привольно. Главный предмет их пищи составляла та самая рыба. Зимой ее запасов не делалось, а весной и осенью, на случай неудачного улова, рыбаки становились запасливыми. В рыбачьих куренях всегда можно было достать севрюгу или стерлядь, только денег за это не брали: или отказывали прямо, или давали просто так. А.С. Афанасьев-Чужбинский признался, что вначале это обстоятельство ставило его в неловкое положение, и он не знал, что делать: «брать даром рыбу у незнакомых людей было совестно, не взять же и оста­ваться голодным не хотелось, и я скоро уладил дело. Пошлю бутылку водки, и мне дадут непременно штуки две стерлядей или севрюг, и уже разве в минуту невзгоды судаков или карпов. Свежая икра не в счёт; таким добром лакомятся хо­зяева, потому что икряная рыба продается значительно дороже».

Погостив в Рыбальчьем, путешественник пересек косу и посетил Покровку, то есть уже истинную территорию нынешней Николаевской области. Среди песчаных холмов, озер и зарослей ольхи располагались хаты местных жителей, разбросанные друг от друга на значительном расстоянии (за полтора столетия практически ничего не изменилось). Население деревни составляли украинцы, а главным промыслом была ловля белуги, дающий приличный заработок. Именно это обстоятельство удерживала людей в столь безлюдном, пустынном и «забытом Богом» месте.

После окончания недавней войны, во время которой Покровка была захвачена французами, начальство предлагало жителям переселится на более удобные казенные земли внутри косы, но они не согласились и снова перешли в разоренную Покровку, к своим песчаным буграм и хатам у болот, поросших ольхой и лозою. Причины те же – море и белуга.

Кинбурнская морская сторона славилась не только белужьим промыслом. Около Тендры покровские рыбаки ловили сельдь, имевшую далеко за пределами косы название «кинбурнской». Другое, народное, название этой рыбы – баламут (от укр. «баламутити» - мутить): во время движения косяки сельди сильно взмучивают воду на значительном пространстве.

Основным местом ее переработки был Очаков, откуда она расходилась для розничной продажи. Афанасьев-Чужбинский указывает, что сельдь достаточно велика по размерам и не лишена вкуса. В то же время он сетует на дурной способ ее приготовления, делающий рыбу «…отврати­тельной и годной только для потребления простонародья, ко­торое в этом отношении неразборчиво и ест всякую га­дость, в полной уверенности, что оселедец не может быть лучше приготовлен. Однако и дряные сельди продаются довольно дорого, потому что потребление этой рыбы чрезвы­чайно обширно; стоит только вспомнить, что редкая рюмка водки – а их выпивается на Руси не мало – не закусы­вается селедкой».

В то же время местные рыбаки не для продажи, а для собственного потребления, солили сельдей более качественно и чище.

Но вернемся к белуге, нынче практически вымершей и уничтоженной в нашем крае. Били ее острогами (сандолями), которых у каждого рыбака было по несколько единиц. В Ягорлыцком заливе между Покровкой и о. Тендра в то время белуги было много, а острога еще не являлась запрещенным орудием лова.

Афанасьев-Чужбинский пишет, что при нем поймали особь белуги весом до 50 пудов (800 кг).

Через три десятка лет в губернском центре Херсоне выйдет книга некоего П. Рябкова под названием «Рыболовство в Херсонской губернии: опыт статистико-экономического исследования», во многом основанная на исследованиях крупнейшего исследователя ихтиофауны К.Ф. Кесслера. Известный ученый-зоолог посещал Покровку годом ранее А.С. Афанасьева-Чужбинского, то есть в 1858 году. П. Рябков указывает, что во время экскурсий Кесслера была поймана белуга в 29,5 пудов (472 кг), но и это редкость, поскольку на морском побережье косы рыбакам удается добывать белуг весом в 20 и 25 пудов (320-400 кг соответственно), но не часто: «Вообще нам не приходилось слышать, чтобы в описываемых водах попадались большие экземпляры… Из записей, взятых нами из дневника конторы рыбопромышленника Серикова, видно, что вес белуг, принятых им от рыбаков, наичаще колеблется между 30 фунтами и 5 ½ пудами. Так средний вес (без кишек) … 109 белуг с острова Тендры весили 129 пуд. 25 фун. или по 1 пуд. 7 ½ фун. штука, другая партия в 14 штук весила 36 пуд. 20 фун.».

Однако тот же П. Рябков замечает, что белуга, находясь в благоприятных условиях, достигает весом до 70 пудов (1120 кг). Значит, А.С. Афанасьеву-Чужбинскому повезло больше, чем его коллеге К.Ф. Кесслеру, а уже через 30 лет этот вид рыбы значительно обмельчал или же крупные особи попросту выбили.

Как бы там ни было, для промысла рыбак строил небольшой двухмачтовый дубок без палубы, но с высокими  бортами, подбирал экипаж до 4 человек и по утрам с зарей при удобном ветре (лучше боковом) отправлялся в море.

Такой отправке, впрочем, предшествовал определенный порядок, установленный местными властями для покровских рыбаков. Как в то время, так и сейчас данный район является приграничным, следовательно, требующий более жесткого режима нахождения в нем и всякого рода ограничений. Вдобавок ко всему рыбаки по «сословной табели» являлись крестьянами, как правило, крепостными, то есть серой массой, не имевшей право голоса и рассуждения.

Каждый из них являлся «присяжным». Рыбаки давали присягу в близлежащем Очакове и получали билеты (своеобразный аналог нынешнего разрешения на правовылова). «Присяжный» рыбак не мог взять на свой дуб (лодку) никого, кроме матросов и даже если кто-нибудь из них заболевал или рассчитывался, и надо было взять нового, то приходилось ехать в Очаков и менять присяжный лист. Правило было настолько жестким, что даже А.С. Афанасьеву-Чужбинскому с его документами, подписанными высокопоставленными сановниками, было отказано в выходе на воду.

Кроме этого, независимо от того, что приморский рыбак давал присягу не сообщаться с иностранными судами и не трогать ничего выбрасываемого морем, он обязан был в день отъезда на промысел, вечером, приковать лодку цепью на берегу селения и отдать ключ на кордон унтер-офицеру пограничной стражи (якобы, для предотвращения контрабанды). Таким образом, унтер-офицеры являлись «высшей инстанцией» для простого крестьянина, зависящего от настроения местного «начальника».

«Рыбаки должны ладить с кордоном, потому что каждый из них почти в крепостной зависимости от унтер-офицера. Выезжает рыбак на лов. Вдруг ветер переменился, засвистел, отнес лодченку куда-нибудь к Тендре и, пожалуй, в открытое море, где отваж­ный рыбак может продержаться сутки и двое, – кордонному унтер-офицеру нет дела; он знает лишь одно, что ры­бак не исполнил постановления, т. е. в день отбытия, вечером, не приковал лодки к берегу. По возвращении ры­бака арестуется лодка, и посылается донесение офицеру. Положим, придет разрешение освободить дубок, но сколько же благоприятного времени должен потерять бедняк, если унтер-офицер не захочет послать тотчас же, а офицер не скоро даст уведомление! Мало этого, каждое утро рыбак в зависимости от унтер-офицера. Бедняк торопится уйти в море, по приметам погода хорошая, ветер отличный; он спешит на кордон; но ему не выдают ключа, потому что унтер-офицер отлучился. Пропал целый день, ибо поте­рять два, три удобных часа много значить».

Вдобавок ко всему многих рыбаков притесняла еще и карантинная застава, своевременно не приводя к обязательной присяге. Для исполнения этой формальной обязанности покровский рыбак должен был ехать в Очаков, лежащий по ту сторону лимана. Добравшись до Кинбурна (в то время уже практически разрешенной крепости – символа славы и стойкости «времен Очакова и покоренья Крыма»), он переезжал пролив и являлся к комиссару. Иногда рыбаков держали по неделе в самое удобное для рыбного промысла время. Их жалобы вышестоящему руководству на уровне губернии, естественно, никакой пользы не приносили.

Рыбак, выполнивший все формальности, выбирался наконец-то в море: «…я по утрам только присутствовал при их отплытии и долго смотрел, как легкие дубки, распустив паруса, бежали по заливу в разных направлениях и потом, словно чайки с белыми крыльями, мелькали целый день на далеком горизонте». В нескольких милях от берега на глубине 4,5-6 метров бросался якорь. В прозрачной морской воде на такой глубине видно все. Боец с острогой на тонкой бечевке, увидевший белугу, пускает свое орудие со всего размаха. Попал (что бывало редко) – рыба де­лается его добычей, промахнулся - выжидает другого удобного случая.

Раненая белуга, обладающая большой силой, старается уйти в море. В таких случаях рыбаки или травили бечевку, или привязывали к ней бочонок, чтобы видеть где затихнет рыба, а иногда выбирали якоря и шли за раненым животным, пока оно не угомонится.

Следует сказать, что удачливые рыбаки имели значительные материальные выгоды: белуга продавалась по цене 2 рубля серебром за пуд живого веса, а желающих купить мясо этой рыбы, всегда было хоть отбавляй. Но только не всегда удача улыбалась представителям суровой профессии: то рыбы не было, то ветер дует такой, что не выйдешь в море, то унтер-офицер вздумает показать себя единственным вершителем судеб человеческих… 

Несмотря на все эти «прелести» люди из Покровки, как уже говорилось выше, уходить не хотели. Пусть суровая и неуютная, захолустная и постылая, но это была их маленькая Родина, стихия, которой они посвящали всю свою жизнь. Ведь настоящий рыбак, вышедший однажды на водный простор и вдохнувший свежий морской ветер, уже никогда не обменяет такую жизнь на тепло и уют тихой сухопутной жизни, снова и снова возвращаясь в море.

Покровка стоит и поныне. Ее жители в большинстве своем зарабатывают на жизнь уже совсем другим промыслом – курортным. Но потомственные рыбаки, сидя вечерами у костра, подбрасывая в него своими мозолистыми, белыми от морской соли руками дрова, могут и сейчас рассказать вам немало интересных случаев из своей суровой жизни. Живы еще среди них предания о том времени, когда в лимане водилось полным-полно рыбы, осетрина считалась хотя и «красной», но вполне доступной, а белуга стадами паслась на просторах Ягорлыцкого и Тендровского заливов. К сожалению, об этом «рыбном рае» Кинбурна теперь можно только вспоминать…

Алексей Кравченко