Память сердца

Эти воспоминания впервые были опубликованы в 2002 году в николаевском издательстве "Атолл".

Коган Изабелла Леонидовна – автор воспоминаний о предвоенном, военном и послевоенном Николаеве – коренная жительница нашего города. Родилась 23 февраля 1929 года, училась в школе №35, получила высшее образование, преподаватель русского языка и литературы в разных школах Николаева, Отличник просвещения.

7 октября 2003 года, спустя год после публикации, Изабелла Леонидовна умерла, успев оставить нам свою "память сердца".

"О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…"
(Константин Батюшков)

День 9 октября 1957 года остался в моей памяти на всю жизнь.

Далеко позади война. Налаживался быт. Я учила ребят русскому языку и литературе в 26-й школе, что находилась тогда на Новом Водопое. Старенькое одноэтажное здание, такой себе сараюшко: один длинный коридор, по бокам – маленькие классные комнаты, крохотная учительская. Конечно, с современными школами-дворцами – никакого сравнения. Но работалось легко и интересно. Небольшой дружный коллектив, славные водопойские ребятишки без претензий, но трудолюбивые и добрые...

Все успевали, все было на совесть: и учеба, и вечера самодеятельности, и сбор металлолома, которого нужно было непременно собрать больше, чем соседняя 41–я школа.

Вот и на этот раз постарались; на школьном дворике уже возвышалась огромная куча из старых кроватей, ржавых труб.

Стояла роскошная осень. Пышно цвели алые и белые георгины, дозревали лиловые виноградные гроздья. Манили свешивавшиеся из-за заборов розовощекие яблоки...

В этот день у меня было три урока во вторую смену. Отменила репетицию "Осеннего бала" и засобиралась домой. Да, ведь нужно предупредить маму – учителя 6-й школы: пусть не спешит за дочкой в детсад, я сама ее заберу.
Дозвониться не успела: в эту минуту за окном учительской прогремел взрыв.

Мы бросились во двор. Страшная картина встала перед глазами, когда рассеялся столб дыма и пыли. Маленький школьный двор был буквально усеян лежащими детьми, израненными и убитыми.

У Володи Теткина кровь хлестала из разорванного осколком плеча; Сергею Мозгунову, сыну учительницы немецкого языка, оторвало ногу; у Бори Плотникова, сына директора школы, был разворочен живот. А посреди двора, разбросав руки, с размозженной головой лежала Екатерина Ефимовна Гаврикова, моя коллега и подруга. На рукаве жакета была красная повязка – она добросовестно дежурила по двору.

Все прояснилось позже.

Пятиклассник Витя Сивоконенко принес вместе с металлоломом противотанковую гранату – нашел на аэродроме. Стал ее развинчивать – мальчишеское любопытство, как обычно... И случилось непоправимое. Погиб Витя, погибла Екатерина Ефимовна, на десятый день скончался от ран еще один Витя – Семенов, сын учительницы Любови Даниловны Красногирь. 29 ребят остались калеками на всю жизнь.

Пока прибывали "Скорые", мы заносили детей, укладывали их на полу, разрывали блузки и сорочки, бинтовали раненых, как могли, успокаивали их. Когда все было позади, по домам нас развозили на милицейских машинах: разъяренная толпа местных жителей, окружившая школу, готова была растерзать нас. Конечно, мы ощущали себя виновниками той трагедии. Но главным виновником была война.

Я помню ее, проклятую, от первого до последнего дня.

22 июня. День первый, Мне 12 лет. В новеньком белом платье, вышитом украинским орнаментом, собираюсь идти в цирк. И вдруг – речь Молотова. Война. Впервые прозвучало это страшное слово.

Хотя тогда еще не было по-настоящему страшно. Осознание пришло позже, когда на улицах моего города стали рваться бомбы. Мы укрывались в погребе, прислушивались, не звучит ли сигнал отбоя воздушной тревоги. А однажды, выйдя из укрытия, с ужасом увидели, что в нескольких метрах от нашего дома, на пересечении 4-й Слободской и Колодезной, лежала неразорвавшаяся бомба.

По–настоящему стало страшно потом, когда на двух подводах, выделенных учреждением, где работал папа, семья наша под бомбежками целый месяц добиралась до Ростова, а потом – в теплушках – дальше в Узбекистан.

Разве может стереться из памяти переправа через Днепр? Перед глазами и сегодня – жуткая картина. Редкий лесок на берегу Разбросанные повсюду вещи, чемоданы и... трупы – военные и невоенные, среди которых мертвая женщина, на груди которой ползал младенец – живой. Помню, как на плоту переправляли наши подводы. А следом, на другом плоту, – машину с солдатами. И в них попала бомба (или снаряд?), Окровавленные солдаты барахтались в воде, пытаясь, вплавь добраться до берега.

Не менее горькой была и вторая половина дороги: в теплушке длинного эшелона. На нарах и под ними в неимоверной тесноте – женщины с грудными детьми, больные старики. Стоны, детский плач, вонь, грязь, частые остановки – опять бомбят...

Мы выскакиваем из вагона, прячемся за насыпью, пережидаем, пока не услышим резкий гудок паровоза: бегом возвращаемся в теплушки.

И вот мы в Узбекистане. Долгая остановка в Ташкенте. Дико видеть женщин в ярких крепдешиновых платьях со спрятанными за черной паранджой лицами, непривычно слышать незнакомую гортанную речь.

Мама прибегает из эвакопункта с какой-то бумажкой: нас направили в Кермининский район Бухарской области.
Эвакуация как бы разделила жизнь на "до войны" и "после".

Жили трудно, голодно. В школу бегали с подружкой-узбечкой за 5 километров, на станцию Кермине. Выходили из дому засветло. Дико выли шакалы где-то в горах, а нам казалось, что они гонятся за нами, и мы бежали что есть мочи через хлопковые поля, взявшись за руки.

А после уроков на тех же полях убирали хлопок. Высоко к саксаулу был прикреплен плакат: "Старайся! Из собранного тобой хлопка сошьют форму для солдата". И мы не щадили себя. Под палящим сорокаградусным солнцем мы убирали урожай. Порой падали в голодные обмороки. Зато к концу дня приходила награда в виде бочки баланды, которую можно было хлебать до отвала.

Всплывает в памяти: просторная площадь на станции заполнена людьми. Многотысячный митинг: отправляют на фронт молодое пополнение. С дощатой трибуны произносят напутственные речи – не отдать Родину врагу. Кто-то кивает мне: "Твоя очередь", Я взбираюсь на деревянный помост, и в наступившей тишине слышен мой голос:

"Опять на восток, как в июле былом,
Немецкие полчища прут напролом.
Пехота идет, сапогами пыля,
Под танками стонет родная земля..."

Меня слушают. Только всхлипы матерей, прижавших к груди своих до времени повзрослевших мальчиков, нарушают эту тревожную тишину. Кто знает, вернутся ли они...

Тяжелые годы эвакуации осложнялись неведением: что там, в родном городе? Ведь в Николаеве остались самые дорогие люди – мои дедушка и бабушка, мамины родители. Взять их с собой в эвакуацию, к сожалению, не было никакой возможности. Дедушка мой – Шкловер Арон Яковлевич – уже 10 лет был прикован к постели болезнью Паркинсона. Ну, а бабушка, естественно, оставить его не могла. Да и кто мог предполагать, что несет с собой фашизм?!

"Вы поезжайте, – убеждала нас и себя бабушка, – а я вашу квартиру и вещи сберегу до вашего возвращения. Ведь война долго не продлится".

Кто мог думать, каким величайшим роковым заблуждением было это для всех нас! Наслышаны мы были, конечно, о зверствах фашистов. Но сердце надеялось: не может быть, чтобы старых, больных – тоже уничтожали. Не может быть...

И вот – долгожданное письмо от двоюродной сестры. Они с тетей уже в начале июля 44-го были в Николаеве по вызову обкома. Помню, как дрожали руки мамы, когда она открывала розовый треугольник. Это истершееся письмо берегу, как зеницу ока, внуку и правнуку в назидание. Перечитываю описание разрушенного гнезда. "Николаев превратился в груду развалин. Вокзала совершенно не существует. На Советской – ни одного целого дома. Многие девушки, в том числе Лена Петровская, угнаны в Германию. Света нет. За водой ходим аж на Садовую" (замечу – сестра жила на Московской!)

А дальше в письме – самое страшное. Читаю о горькой судьбе наших стариков. О ней поведали соседи.

"Я и мама ходили на Большую Морскую, 80. Наших родных постигла такая же судьба, как 8 тысяч евреев Николаева. Бабушка Эстер пошла со всеми на кладбище, к своей гибели. А дедушка Арон остался на попечении старой знакомой, гостившей у них. Ведь он был прикован к инвалидному креслу. Несколько раз приходили из гестапо и требовали "выбросить жида". Но он так и умер в кресле, окончательно потеряв способность двигаться, есть и говорить. Соседи сколотили гроб и похоронили несчастного здесь же, во дворе".

...Когда я прохожу по Большой Морской (теперь этот дом под номером 100), подолгу стою у знакомого парадного. Те же металлические цветы на дверных стеклах, тот же ажурный козырек над дверью. Никогда не решаюсь войти во двор, ставший могилой моего деда.

Ежегодно в начале осени еврейская община организует поездку к месту трагедии Холокоста. Страшное место.
Ров, в который падали скошенные пулеметом старики, женщины и старшие дети. Те, что помладше, ждали своей участи в большом сарае-конюшне, где даже через годы находили детский башмачок, игрушку.

Местные жители рассказывают, что даже в послевоенные годы в дни таяния снегов из оврага вытекали мутные потоки, несшие в себе человеческие останки. Казалось, земля рыдает кровавыми слезами, оплакивая тысячи безвинных страдальцев, среди которых была и моя бабушка Эсфирь Наумовна Шкловер.

Сегодня над оврагом возвышается памятник, сооруженный на средства, собранные земляками и еврейским николаевским землячеством Израиля.

Приходите сюда, люди, поклонитесь святому месту!

Автор воспоминаний: Коган Изабелла Леонидовна. 2002 год.

Фотографии из семейного архива Ирины Маркович.