"Николаев его детства..."

В конце ХIХ века на юридический небосвод Российской империи взошла новая яркая звезда - Николай Платонович Карабчевский: присяжный поверенный (адвокат) и драматург, писатель и публицист, актер и критик.

Его судебные речи сохранились для истории только благодаря труду судебных стенографисток, поскольку сам Николай Платонович перед своими выступлениями никогда не делал даже их набросков. А что это были за выступления!.. Натиск и огонь, эмоции и краски переплетались в них с выдержанностью и лаконичностью, дотошным изучением всех мелочей, на которые не обращало внимание досудебное следствие.
Что там Кони, что Плевако со своей педантичной сухостью и четким, правильным построением ораторской речи... В совершенстве владея языком, досконально зная свод законов империи, а также новейшие достижения криминалистики, Н.П. Карабчевский на судебной трибуне ... играл роли, вживаясь по очереди то в образы потерпевшего и судей, то в образ своего подзащитного и суда присяжных.

Пожалуй, вряд ли кто-нибудь из нынешних адвокатов мог бы сравниться с Карабчевским, в каждом деле проводившем свое следствие присяжного поверенного. Тем не менее, мало кто даже из юристов знает его труды, не говоря уже о студентах юридических ВУЗов.
Мало кто знает, что Николай Платонович Карабчевский - уроженец г. Николаева, который он описал в воспоминаниях, уже будучи в Римской эмиграции, как никто другой до или после него: в своей эмоционально-красочной манере, придавая смысл каждой детали, которую он сам когда-то видел, слышал, ощущал. Так мог написать только истинный патриот своей небольшой Родины, любящий ее всей душой до седых волос вдали от родного дома. Эти мемуары, под названием "Что глаза мои видели", были изданы в Берлине в 1921 году. Первый том их, "Детство", целиком и полностью отдает дань родному городу, который автор бесконечно любил - нашему Николаеву.

Николай Платонович Карабчевский родился в ночь с 29 на 30 ноября 1851 года в Николаеве (мнение, что он родился в одном из пригородных военных поселений ошибочно - авт.). Отца своего, Платона Михайловича, по своим словам он скорее всего не видел, поскольку тот "...после возвращения из "похода против венгров" (подавление ,,венгерского восстания" в царствование Николая Павловича в 1848 году), получил в командование уланский Его Высочества Герцога Нассауского полк, который в эту пору квартировал в местечке "Кривое Озеро", где мать, мною беременная, не могла основаться.... Отца моего я никогда не видел; по крайней мере, не помню, чтобы я его видел; видел ли он меня в течение полутора лет, которые он еще прожил после моего появления на свет, - не знаю. Вероятно, все-таки урывался в отпуска и подержал на своих руках наследника." Отец Н.П. Карабчевского умер в том же Кривом Озере в возрасте 42 лет от чахотки.

Брат отца и, соответственно, дядя - Владимир Михайлович - был городским полицмейстером и прожил достаточно долго, до начала ХХ века. По семейной легенде род Карабчевских - турецкого происхождения. Якобы, во время Русско-Турецкой войны, при взятии Очакова, был пленен мальчик-турчонок, родители которого были убиты. Его повез с собою в Петербург какой-то генерал, там его отдали в военный корпус и дали фамилию от "Кара", что значить черный.

Описывая родных, которые с детства его окружали, Н.П. Карабчевский особо выделяет мать, которую, по своим же собственным словам "...любил бесконечно!". "Мама Люба" была дочерью известных во всей губернии помещиков Петра Григорьевича и Ефросиньи Ивановны Богдановичей  и отличалась яркой красотой. Однако, не смотря на это, она так и не вышла повторно замуж: "Оставшейся молодою вдовою, матери не раз, по понятиям бабушки, представлялись "прекрасные партии" и она очень склоняла ее выйти вторично замуж; но, мать, - трижды будь благословенна ее память! - из любви к детям, не решилась дать им отчима и не стала вить нового гнезда, оберегая прежнее, осиротелое."
Н.П. Карабчевский вспоминает, что в детстве его окружало "женское царство", поскольку "в качестве единственного наличного представителя мужского элемента в семье, балуемого женским полом, был, таким образом, я и потому не трудно себе представить, сколько женской любовной ласки выпало на мою долю с первых дней моего существования."

Среди этого "царства" самой главной была бабушка - старая барыня Ефросиния Ивановна Богданович. Это была типичная представительница помещиков ХIX века реакционно-консервативного склада: жесткая до жестокости и привыкшая повелевать (хотя бы в пределах своих имений). При всем этом Ефросиния Ивановна могла быть и просто тихой домашней, обходительной с родными и близкими, а также с дворней: "Строго говоря, каждый день мы видели двух бабушек. Одну пышную и важную барыню, с коричневыми начесами и фигурной наколкой на голове, в шелковом, шуршащем платье, с персидскою шалью на плечах; в руках она обязательно держала мягкий, цветистый, фуляровый платок и миниатюрную золотую табакерку, с ее вензелем в гирлянде, на верхней крышке. Вечером это была совсем другая бабушка, куда симпатичнее утренней, парадной. Совсем седенькая старушка, с головой повязанной темно-коричневым "очипком", в теплой домашней "душегрейке", отороченной серым мехом, с коленами, укрытыми мягким пуховым одеяльцем; в руках у нее не было ни утреннего платка, ни щегольской табакерки. Взамен этого, на круглом столике, стоявшем подле самого ее кресла, лежала большая серебряная, с чернью, табакерка и огромных размеров полосатый носовой платок с цветными разводами, тут же лежала колода фигурных карт, разложенная "пасьянсом" и большие круглые очки, в черепаховой оправе."

Бабушка Николая Карабчевского пользовалась большим почетом в городе. Урожденная Кирьякова, она была дважды замужем и оба раза за вдовцами (первый - Д.П. Кузнецов, второй - П.Г. Богданович), у которых, от первого их брака, были также дети. Благодаря этому, ее родство и свойство было очень сложно и многочисленно.
"По великим праздникам и в день ее именин "весь город" приезжал к ней на поклон и большинство состояло из родственников и свойственников, вплоть до самых отдаленных. Сама она выезжать не любила, но изредка давала "вечера" и любила созывать к торжественным обедам. В сочельники, под Новый Год и на Пасху все сколько-нибудь ей близкие обязательно должны были трапезовать у нее."
Строга была "баба Фрося" к своим детям от первого брака - "Кузнецовским". Николай Платонович вспоминает, как "дядя Всева" (Всеволод Дмитриевич Кузнецов) рассказывал ему о строгости бабушкиной и об отчиме своем Петре Богдановиче: " - Поверишь ли, Колечка, - волнуясь говорил он мне, - каждую субботу, чуть только я возвращался из школы, меня секла маменька пребольно, собственноручно. Велит спустить штанишки, загнет мою голову, стиснет ее своими колунами так, что не шевельнешься, и даст розог пятнадцать, а под сердитую руку и все двадцать пять.
Худо ли, хорошо ли учился, все одна честь. Пришла суббота, - получай свое!
Тошно было домой идти... Мучился, сколько раз раздумывал, не кинуться ли в Ингул, по крайней мере один конец.
Как Бог от греха уберег, - сам не знаю...
Спасибо покойному Петру Григорьевичу, царство ему Небесное! Если бы не он, не выдержал бы, кинулся бы в речку... Когда за него вышла маменька замуж, он разом эту манеру прекратил.
Добряк он был! Я его больше отца родного почитал, да и он полюбил меня.
По началу, бывало, как в субботу из школы прийдешь, прямо к нему в кабинет, - он и говорит: "отсидись пока, тут она тебя не достанет"!
Потом к столу, к обеду, сам за руку меня ведет и прямо к маменьке: он у тебя молодец, я его проэкзаменовал, учится исправно". А потом ко мне: "целуй маменьке ручку, ну, живо, будем обедать, чай проголодался!" Так и избавлял меня... И ее отучил, не позволял детей пальцем тронуть..." И далее Н.П. Карабчевский выражает свое мнение по поводу услышанного: "Хорошо, что бабушки не было уже на свете, иначе я возненавидел бы ее".

Учитывая то, что Николай Платонович своего родного деда никогда не видел (П.Г. Богданович скончался в 1834 году), он очень тепло отзывается о нем на основе маминых рассказов и домашнего портрета. "Глаза, лоб и брови были как бы усиленно подчеркнутыми мамиными чертами. Но он был гораздо полнее мамы, у него уже был двойной подбородок, который мягко лежал на высоком воротнике его дворянского мундира. Лицо его было совершенно брито и только чуть вьющиеся, с сединкою, височки переходили в небольшие бачки.
Выписаны были на портрете и его руки, которые покойно лежали на письменном столе. Эти руки особенно мне нравились. Полнее и темнее маминых рук, он были так же красивы, заканчиваясь суженными к концам, продолговатыми пальцами.
А мамины руки я обожал и любил целовать их без конца."
(Заметьте, что подробно рассказывая о своих близких и дальних сородичах, о прислуге, няньках, учителях, Н.П. Карабчевский постоянно самыми теплыми и добрыми словами вспоминает свою маму - Любовь Петровну, урожденную Богданович. Это действительно бесконечно сильная сыновья любовь и благодарность самой лучшей женщине, которая дала ему жизнь...).

Среди родственников Н. Карабчевского по отцовской линии был брат покойного отца Андрей Михайлович, которого сам глава семейства еще при жизни видеть не хотел, считая его позором семьи. Когда-то лихой гусар, красавец, кутила и картежник, потом временно актер, потом неизвестно что, но вечно живой и предприимчивый, он умудрился быть "троеженцем" т. е. одновременно мужем трех "настоящих" (обвенчанных с ним) жен. Три жены Андрея Михайловича Карабчевского, не разделенные временем ("одновременные"), были за то основательно разделены пространством: одна жила в Курске, другая в Симферополе, третья в Тифлисе. Долгое время дамы ничего не подозревали и Андрей Михайлович умудрялся жить с ними в ладу, наезжая периодически к каждой по очереди.

Кроме своих близких, клубка родственных связей, Н. Карабчевский очень точно, ярко и красочно описывает все значимые события, происходившие в г. Николаеве в 50-х - 60-х годах ХІХ столетия, городскую архитектуру, быт и нравы представителей различных сословий. Даже народные обычаи и церковные обряды в мельчайших подробностях составили воспоминания Николая Платоновича. Краски и дух города и окрестностей были впитаны еще ребенком, а детская память, память маленького человека, познающего мир, - очень сильна и долговечна.
Вот, например, описание заготовки кизяка, которым отапливалась фамильная усадьба:
"На самой середине "грязного двора", чуть ли не во всю его длину, за год, к весне, накоплялась целая пирамида навоза, вывозимого на тачках из конюшни, коровника и крытых загонов.
Процедура изготовления кизяка из лежалого навоза казалась мне очень занятной. Я любил забираться в глубину сада и оттуда подолгу глядеть на смуглые икры рослых и статных босоногих девушек, которые, высоко подоткнув свои юбки, топчась в навозном месиве, размягченном водой и круговой гоньбой по нем нескольких пар тяжеловесных волов, накладывали его короткими лопатами в особые деревянные формы, похожие на небольшие глубокие санки с перегородками, по размеру будущего кизяка.
Своими босыми ногами они плотно утаптывали наложенное месиво и за веревки, прилаженные к этим санкам, вывозили их на себе в сад, где аккуратными рядами выкладывали, быстрым и ловким приемом, их содержимое на задние куртины.
Под действием палящего солнца кизяк быстро обволакивался твердой коркой и тогда его складывали пирамидальными кучками, оставляя для просушки в течении лета."

Таким же простым, ярким и доступным является описание рождественского Сочельника:
"Как сейчас помню первый рождественский сочельник, в который я впервые должен был ужинать у бабушки, со всеми "большими".
За стол не садились, ждали первой звезды, хотя все были в сборе. Это строго соблюдалось у бабушки. Ужины сочельников проходили у бабушки всегда с особенною торжественностью. Все решительно родственники, даже самые дальние, бывали на лицо.
Сколько подавалось разных блюд! Правда, все только постных, но превкусных. А на столах, в больших, искрящихся графинах, пенилось темное пиво и светлый мед. К праздникам эти напитки, изготовляемые в Кирьяковке, привозились в бочонках на воловьих подводах, вместе с ящиками, набитыми соломой, в которой были аккуратно уложены бутылки разных настоек и наливок.
Из числа блюд, подаваемых обязательно в сочельник, были традиционные левашники (род больших поджаренных вареников с вишневым вареньем внутри), взвар (из сушеных груш и чернослива) и рисовая кутья с изюмом и миндалем."

Многие смотрели фильм Н. Михалкова "Сибирский цирюльник", в котором показывается сцена кулачных боев на масленицу. Такие же бои проходили раньше и в Николаеве, о чем не мог не упомянуть в своих воспоминаниях Н.П. Карабчевский:
"Две "стены" людей выстраивались друг против друга. Сперва с той и другой стороны "задирали" мальчики-подростки и барахтались между собой; потом выступали взрослые и дрались в одиночку, или парами, но, затем, страсти разгорались, и уже "стена" шла на "стену". Та и другая то подавалась вперед, то отступала, и, иногда, ни одна, ни другая не бывала победительницей.
Но случалось, что, вдруг, одна "стена" прорывалась и люди рассыпались в разные стороны, точно камни разрушаемой настоящей стены. Случалось это, обыкновенно, когда свежая партия бойцов неожиданно примыкала к той или другой стороне.
Стены слагались из разновидных элементов, однако же с преобладанием всегда какого либо основного состава, который и давал "стене" свое название. Бывали стены "мясников", "слободских", "вольных", "жидов", "адмиралтейских", "крючников" и т. п.
Среди евреев чернорабочих, крючников и мясников выдавались замечательные бойцы. Часто исход боя решала кучка матросов, случайно забредших поглазеть. Они, вдруг, неожиданно, выходили из своего нейтралитета и кидались на помощь теснимой стороне. Тогда картина быстро менялась. Но чаще всего, обе стороны считали себя победителями.
Исковерканных в кровь физиономий бывало, при этом, не мало, но никто это за обиду не принимал. Раз или два пришлось услышать, что бывали смертные случаи на месте боя. Угодит кто-нибудь неосторожно в висок, - и готово."

Среди прочих описанных событий нельзя не отметить атмосферу Крымской войны 1853-1856 годов. Николай Платонович пишет, что все в Николаеве было подчинено военному духу. Через город проходили войска, собирались ополченцы, в особняках размещали на постой офицеров старшего звена. Ему, маленькому мальчику, была сшита даже специальная одежда, за основу которой была форма ополченцев. После падения Севастополя была очень велика угроза прорыва через Бугский лиман и захвата интервентами Николаева, в котором находился Главный штаб Черноморского флота.
Население города в моменты явной угрозы спешило эвакуироваться или хотя бы переждать ее где-нибудь по дальним селам и хуторам: "Однажды нас подняли с постелей гораздо раньше обыкновенного и спешно стали собирать в дорогу.
Куда? Зачем? В деревню. Я думал в Кирьяковку, где мы гостили у бабушки летом. Совсем не то, - в Екатериновку, имение покойного отца, где мы не бывали и куда, в виду ее отдаленности от города (верстах в сорока, к северу), никто из наших не заглядывал.
Отправили нас спешно в Екатериновку, где мы пробыли всего два дня, как оказалось, вот почему: в разгаре "Крымской кампании" английские суда (или одно судно) пытались бомбардировать Очаков. Выстрелы были слышны в Николаеве. Опасались, не станут ли обстреливать и Николаев с его адмиралтейством и кораблестроительным запасом.
Мать и поспешила отправить нас в безопасное место, а сама осталась, чтобы, в случае надобности, ходить за ранеными. Бабушкина Кирияковка на речке Буге была всего в 12 верстах от Николаева. Другое же ее именье Богдановка, - тоже на Буге, но в противоположную сторону, верстах в 20-ти от города, т. е. еще ближе к Очакову. Вот и сообразили отослать нас подальше в совершенно безопасное место."

Среди воспоминаний Н.П. Карабчевского выделяется место, знакомое каждому николаевцу - "Лески". Только по ним мы, ныне живущие, можем представить себе красоту парка, который впоследствии был беспощадно вырублен и выкорчеван:
"Ранней весной искали подснежники и лесные фиалки, осенью грибы. Летом спускались к реке за ракушками и разноцветными, точно полированными речным прибоем, "кругляшками".
В "Лесках" сплошные плантации акаций перемежались лишь кое-где с группами конских каштанов, тутовыми деревьями и стройными тополями, вперемежку с ивами, тянувшимися по речной низине. Ранней весной, при сплошном цветении акаций, "Лески", положительно, выглядели волшебно: точно осыпанные благоуханным, нетающим снегом. К осени загорелые тона листвы красиво играли на солнце красновато-желтым отливом.
Всего хуже "Лески" выглядели летом, когда наиболее посещались. В разгар лета, от недостатка влаги, пыльная листва акаций увядала и вся посадка вдоль шоссе тянулась унылыми, монотонными полосами. После редких, но сильных, с грозами, проливных дождей "Лески" вновь оживали, прихорашивались, между деревьями зеленела трава и появлялись полевые цветы; красный мак по преимуществу. И так до новой засухи."

В то время Николаев представлял собою не столько благоустроенный город, сколько широко раскинувшееся, богатое и очень населенное поселение. Кроме "дворца", со многими флигелями и огромным садом, где жил главный командир Черноморского флота (одновременно и военный губернатор), примыкавшего к нему великолепного бульвара, по возвышенному берегу реки Ингула, со многими аллеями и сплошной линией чудных тополей, вдоль замыкающей бульвар с улицы ажурной чугунной решетки, здания Морского Собрания, штурманского училища и еще нескольких казенных зданий, церквей и казарм, все остальное представляло собою как бы ряд отдельных усадеб, с бесконечными заборами. Много городских домов не выходило вовсе фасадами на улицу, а ютилось в глубине дворов. Улицы Николаева (впрочем, как и сейчас) оставляли желать лучшего и не выглядели привлекательно: "Правильно разбитые, городские кварталы Николаева разделялись широчайшими улицами, немощенными, кроме одной шоссированной - "адмиральской", ведущей от дворца к соборной площади и адмиралтейству, которая, казенными средствами, содержалась в порядке. Остальные улицы, в самом городе, большею частью песчаные, а по низу, в слободке, черноземные, отличались абсолютною первобытностью. Осенью последние, благодаря тягучей, липкой грязи, были непроездны, а пешеходам предстояло прыгать, "с камушка на камушек", чтобы добраться до города. Городские улицы после дождей и, вообще, осенью и зимой, были и лучше и чище, зато летом, когда было сухо, а по временам и очень ветрено, сухой песок залегал так глубоко и прихотливо, что в иных местах настояний песчаный дождь сыпался с колес, когда экипаж ехал шибко. Рытвин и ухабин было тоже не мало, но кучера и извозчики знали их на перечет и, благодаря ширине улиц, их всегда можно было миновать."

Следует отметить, что несмотря на значимость Николаева, до начала 60-х годов ХІХ века в нем не было ни женской, ни мужской гимназий. Да и подходящих педагогов для "домашнего" воспитания подрастающих детей не хватало. Как правило, таких педагогов в качестве гувернеров и гувернанток "выписывали" из других городов и даже из-за границы. Особо ценились французы. У Н. Карабчевского и его сестры Ольги также была гувернантка мадемуазель Клотильда Жакото, которую дети очень любили. Дополнительные предметы преподавали городские учителя, по расписанию ходившие к своим ученикам.
Что касается учебы, то первым человеком, предрекшим Николаю Платоновичу его юридическую стезю стала именно гувернантка Клотильда Жакото. Когда в семье по вечерам речь заходила о предстоящей судебной реформе, она всегда говорила: "Nicole, tu sera avocat, tu a une langue bien pendue!" ("Николь ты будешь адвокатом, у тебя хорошо привешен язык.). Хотя в то время будущему знаменитому адвокату хотелось стать, как и его отец, кавалеристом - он души не чаял в лошадях.

А в то время сам Николай Платонович, будучи десятилетним мальчиком, обучал грамоте и письму слугу своего "дяди Всевы" - Василия, 14-ти лет от роду, фамилия которого была Шевченко. Довольно быстро, всего за полгода, он научил читать и писать вчерашнего крепостного, круглого сироту, к которому относился как к равному, другу детства.

Особо ярким событием для Николаева тех времен стал приезд императора России Александра ІІ, только недавно занявшего престол. В семье Карабчевского знали об этом заранее, поскольку сестра его матери София ("тетя Софья") была женой генерал-адьютанта Н.А. Аркаса, который должен был сопровождать императора в его поездке на юг России. Как любая женщина, которой стало бы известно о таком событии, Елизавета Петровна поспешила оповестить всех знакомых о приезде государя. "По секрету" эта информация была передана и свояку полицмейстеру В.М. Карабчевскому, решившему во что бы то ни стало отличиться. Не дожидаясь официального подтверждения, он поднял на ноги весь город. Дали знать и в Херсон, губернскому почтмейстеру, Аполлону Дмитриевичу Кузнецову (еще один родственник), а тот тотчас же поскакал на ревизию соответствующего почтового тракта по губернии. 

Владимир Михайлович, в качестве энергичного полицеймейстера, был весь погружен в соображения о том, по каким именно улицам Государь может "иметь проезд". По этому поводу у губернатора было несколько совещаний. Адмиралтейскую улицу стали приводить в образцовый порядок в первую очередь, Соборную (Советская) и Бульварную (Пушкинская) тоже. Все заборы штукатурились, красились, или белились заново, равно как и дома и палисадники. "На всякий случай" полицеймейстер обратил внимание и на остальные улицы и, почти по всему городу, пошла хлопотливая работа. На улицах всюду подсыпались и выправлялись ухабы и рытвины. На Купеческой (ул. Потемкинская), "по кварталу Купеческого собрания", соорудили заново шоссе. На церквах кое-где золотили кресты и освежали крышу куполов. (За 150 лет истории ничего не поменялось: улицы и дома приводят в порядок только к приезду какого-либо "высокого гостя" - тогда императора, а сейчас - Президента. Только в то время на Государя могли посмотреть все, от мала до велика, без ограничений, а сейчас заставляют закрывать окна, которые выходят на улицы проезда кортежа, фотографировать и снимать первых лиц государства).

На встречу царского кортежа заранее выехали Главный командир фон Глазенап и полицмейстер М. Карабчевский. Александр ІІ въезжал в Николаев в вечерних сумерках и от этого его встреча выглядела более чем великолепно: "Едва начинало смеркаться и дорога еще не пылила, как стали зажигаться сальные "плошки" вдоль всего моста и спуска к нему, на вершине которого т. е. при въезде в самый город, в центре триумфальной арки, из зелени и флагов, вдруг засветился царский вензель, увешанный разными цветными фонариками. Верстах в десяти от Николаева, у самой почтовой дороги был поселок "Терновка"...Болгарские молодцы устроили встречу Государю и сопровождали его на своих малорослых, но выносливых и быстрых лошадях, с горящими факелами в руках, вплоть до самого дворца. Это было очень красиво.
Как только кортеж стал приближаться к мосту, послышалось сразу сплошное гудение несметного количества голосов. В городских церквах зазвонили в колокола. Крики "ура", нарастая издали, все усиливались и усиливались, захватывая все груди, все сердца.
Мы тоже стали кричать "ура", я, в особенности, усердствовал, не закрывая рта, хотя нашего "ура" не мог слышать Государь, так как его дормез, и весь царский кортеж, помчали не по бульварной, а по адмиралтейской улице, а мимо нас проехало только несколько отсталых, открытых тарантасов, с царской прислугой и багажом, на запотелых, едва переводивших дух, почтовых лошадях."

Государь Александр ІІ пробыл три дня в Николаеве. При нем состоялся спуск нового парового судна, осмотр адмиралтейства и флотских казарм, обсерватории, штурманского училища и вновь выстроенных "инвалидных домиков", вдоль одной из дорог "Лесков", для севастопольских увечных героев, и т. д. Состоялся также большой смотр войскам на лагерном поле и два парадных бала, один в Морском Собрании, в прекрасном "мраморном зале" для вечеров, другой - в помещении Купеческого Собрания, от Херсонского дворянства, куда было приглашено и именитое городское купечество. 

Во время посещения Государем г. Николаева для маленького Карабчевского осталось памятным еще одно событие: их кучер Николай вез самого императора! описать это можно только словами самого Николая Платоновича:
"На следующий день, когда Николай, после смотра парада, въехал во двор, разыгралась такая сцена.
Осадив лошадьми экипаж в сарай, он молча слез с козел, встал на колени на подножку коляски и, сняв шляпу, истово перекрестился, а затем набожно приложился губами к сиденью коляски с правой ее стороны. Марина (жена кучера - авт.) и я остолбенели. Невольно мелькнула мысль, не рехнулся ли Николай, или не напился ли он. Но скоро все объяснилось.
Царь проехал в его коляске от самого лагерного поля до дворца. Выходя у подъезда из экипажа, он даже, случайно, коснулся его плеча. Надо было видеть мое и Марины растерянное изумление и лицо самого Николая, с увлаженными умиленным восторгом глазами.
Вышло, по его словам, это так: крики ли толпы, или необычайная обстановка смотра, с музыкой и барабанным боем, напугали "откупщицкую пару", только кучер не смог никак подать лошадей во время к Государевой ставке, тогда Николай Андреевич (Аркас - авт) и полицеймейстер приказали подать Николаю.
Рядом с государем сел не наш адмирал, а какой-то, еще более важный, генерал, которого величали "сиятельством", и с которым государь всю дорогу разговаривал "непонятно" не по-русски (это был граф Адлерберг - авт.). Среди бесконечных кликов "ура", лошади только бодрились и он, Николай, домчал государя "в лучшем виде".
Весть об этом необыкновенном событии скоро облетела весь наш двор и люди, поочередно, заходили в сарай поглядеть на то место, где посидел государь." 

После посещения Николаева император Александр ІІ отбыл в Севастополь. Уезжал государь на военном пароходе "Тигр" через Одессу. Примечательно, что "Тигром" командовал капитан Шмидт - дед легендарного лейтенанта Шмидта, поднявшего восстание на крейсере "Очаков" в 1905 году и впоследствии расстрелянного.
Сразу после этого визита Государя в Николаеве и его окрестностях начали усиливаться слухи о скором освобождении крепостных крестьян. При этом "бабушка Фрося" очень тяжело реагировала на такую новость, поскольку слыла отъявленной помещицей. По словам Н. Карабчевского, она умерла "вовремя", поскольку не выдержала бы полной отмены крепостного права. Другое дело его мать - Любовь Петровна: женщина передовых взглядов, зять которой Н.А. Аркас был генерал-адъютантом самого императора, только приветствовала освобождение крепостных.

Еще одной новостью стало упразднение Штурманского училища с его печальной репутацией. В здании училища должны были открыть семиклассную мужскую гимназию, а напротив дворца Главного командира Флота - женскую (, сейчас 1-я украинская гимназия). В Николаев стали съезжаться учителя будущих гимназий, при этом, практически все наносили визиты матери Н. Карабчевского. Среди таких учителей особо выделялся маленький, худой Гертнер - крайне раздражительный, упрямый и придирчивый педагог. Он считался женихом вдовствующей госпожи Тремер, которая имела в Николаеве женский пансион, известный, почему-то, под названием "пансион madame Mimi". В лунные вечера их можно было видеть всегда вместе гуляющими взад и вперед по бульварчику, протянувшемуся вдоль всего квартала, где был пансион "madame Mimi ". Все в городе знали четверостишие:

"Гертнер с Тремершей гуляют
От угла и до угла,
И, при этом, рассуждают:
Отчего земля кругла?"

Н. Карабчевский в воспоминаниях не описывает свою учебу в гимназии. Достаточно только сказать, что окончил он ее с серебряной медалью. На 17-м году жизни в 1869 году он уезжает в Санкт-Петербург. чтобы поступить в университет, раз и навсегда связав себя со служением на юридическом поприще - служением людям. Изредка, на каникулах, он наведывался в родной город.

Тут же 9 января 1876 года он и женился на дочери Председателя Николаевского военно-морского суда А.И. Никонова - Ольге Андреевне. Венчали молодых в Адмиралтейском соборе. Свидетелями со стороны жениха были "дядя Всева" (отставной генерал-майор В.Д. Кузнецов) и лейтенант А.И. Косяков, который впоследствии станет мужем сестры Карабчевского - Ольги и военно-морским прокурором Николаева (памятник над могилой этой супружеской четы и поныне стоит на старом николаевском кладбище справа от часовни, узурпированный, правда, другими людьми). Свидетелями невесты были А.И. Борковский (будущий вице-адмирал, дом которого и поныне стоит по пр. Ленина перед Пушкинским кольцом) и брат свидетеля со стороны жениха - молодой лейтенант Илья Косяков.

Я не стану описывать статьи и книги, громкие процессы и речи Николая Платоновича, которых за почти сорокалетний юридический стаж у него было предостаточно. Скажу одно: этим человеком можно только восхищаться - как нашим земляком, как литератором, как настоящим оратором и юристом, для которого Закон и справедливость оставались всегда превыше всего. Наконец, это настоящий Гражданин и Патриот, которого, как и многих передовых людей того времени, просто смела волна революции - волна хамства и беззакония. Скажите мне, что может быть тяжелее всего для человека, боготворившего Закон, чем беззаконие?

Н.П. Карабчевский эмигрировал из России после Октябрьского переворота большевиков так же, как эмигрировали из родного г. Николаева оставшиеся в живых его близкие и дальние сородичи: Карабчевские, Аркасы, Кузнецовы, Косяковы и другие. В изгнании, проживая в Риме, Николай Платонович стал официальным генеральным представителем Великого князя Кирилла Владимировича Романова - одного из претендентов на царский престол.

Выдающийся оратор, ярчайший представитель плеяды юристов конца ХІХ - начала ХХ веков и наш с вами земляк Николай Платонович Карабчевский умер 22 ноября 1925 года и похоронен на кладбище Тестаччо в г. Риме.

Дрожь проходит по телу от слов, которыми он закончил І том своих воспоминаний, посвященный детству в любимом Николаеве, людям, его населявшим и самой атмосфере города:
"О, счастливое детство мое!
Как я благославляю тебя в эти, скорбные для моей родины дни, переживаемые мною вдали от нее, против воли отрезанным от нее!
Какая жгучая скорбь в бессилии дать ей хоть частицу того счастья, покоя, любви и ласки, которыми она вскормила мое детство.
Неужели суждено мне навсегда закрыть глаза при кровавом зареве, неудержимо пожирающей ее вражды и злобы и не увидеть ее никогда счастливой?
О, если так, заранее шлю свое загробное проклятие всем, нагло обманувшим, истерзавшим, опозорившим ее!..
Пусть тяготеет это проклятие над ними до тех пор, пока Россия не станет такой же детски-незлобливо-счастливой, как было счастливое мое детство."

Автор статьи: Алексей Кравченко.